Виктор Банев
Беда приходит ночью.
Он взглянул в ее глаза и у него перехватило дыхание. Что-то страшное, но притягательное, как безумие бескрайнего опьянения, вздернуло его за бессильно немое горло и подтащило к ее губам. Совсем близко, так, что запахи ее тела терялись в страхе потеряться - он увидел в ее глазах свое отражение и оно совсем ему не понравилось.
Но тут же - в то же самое мгновение он ощутил, как ее язык проник в его рот и пронзил самое его сердце.
И он понял, что пропал, безнадежно пропал... губы ее были сухи как пустыня, а карие глаза - как лужи подсохшей грязи, но все это было озарено светом полночной Луны и так прекрасно...
- Я люблю тебя,- сказал он.
- Я знаю, - ответила она. - Главное, чтобы ты верил в это, пока мне не надоест.
так начиналась последняя любовь его жизни.
Был сентябрь. То самое время, когда жаворонки окончательно перестают петь, оканчивая цикл ежегодного символизма и перестают радовать слух протяжным рассветным утром. Акации зелены, но уже покрыты желтой пылью их листья, и чувство опустошенности вот-вот раскроет ее стручки, вываливаясь наружу гладким коричневым семенем - чтобы зарытся в сухую, покрытою жухлой, желтой травой землю.
Девушки, только вчера бегавшие в парео и купальниках, уже надевают колготки - чтобы не видно было гусиной кожи, покрывшей их ноги от утреннего тихого заморозка, ползущего блестящими иголками по живым еще листам разнотравья. Они - девушки - спешили по своим делам - кто в школу, кто на работу...А некоторые уже выкатывали колясочки с сонными младенцами в цветных пинетках и мягких шапочках, хотя сами, по сути, не так далеко ушли от своих детей и так и оставались девушками - по крайней мере, в глубине души и шепоте мыслей.
Когда выпадет первый снег всё это пройдет и скроется - как земля под снегом. Девушки, вывозящие своих первенцев в громоздких китайских колясочках, оденут куртки и пуховики, натянут толстые вязаные шапки и щебет их, еще несколько месяцев назад напоминавший птичье пение, превратится в куриное кудахтанье. Но пока - пока - они еще смеются выходкам своих малышей, и хихикают, ловя взгляды проходящих мимо мужчин.
Как жаль, что пора девичества так скоротечна. Красота увядает, чистота - пропадает, и вот уже руки огрубели, на челе проступили морщины, и чувства былые уничтожены - словно вытоптанные полевые цветы.
Но в глазах видно уже что-то другое - взгляд матери. И не важны уже ни чувства, ни цветы полевые - когда увидишь эти глаза - не ошибешься, а если ошибешься, страшное было у тебя прошлое. Не смог увидеть того, что дано было тебе с рождения.
Хотя что там - иных и у груди не держали.
Черен и страшен этот мир для тех, кто не знает материнского взгляда.
Глава первая.
-Едрена ковырена, - сказал Пашка, разглядывая развороченый радиатор шестой бэхи. Слесаря автосервиса столпились вокруг покореженой машины, любуясь осью оторванного при столкновении левого колеса и розой свернутого черного капота машины.
-Проще новую купить, - сказал Игорь.
-Да ну, движок цел, радиатор поставить новый ходовую обновить, детали кузова выписать - будет как новая, - Пашка пнул ногой правое колесо. - Битая, конечно - но нормально сделать можно, тогда и продать нормально.
-Хуй там. - Игорь скептически посмотрел на покореженый БМВ, в салоне которого белыми лентами укрывали сидения лоскуты порезаных подушек безопасности. - Битая - она битая и есть, как ни маскируй. Опытный человек сразу увидит.
Тут Пашка оглянулся, почувствовав на себе чей-то взгляд. Метрах в пяти от них стоял Андрей Владимировичь, или, как его за глаза называли, Андрушо.
Родился этот "Андруша" тогда, когда Великая Страна приказала долго жить, когда пришла к власти гнида с чернильным пятном на плешивой башке, что великую страну уничтожила и предала, и в этом гною возникла вновь подлая, злая, безумная идея "Великой Украины" - не Русь, не русские мы, украина не Россия - вновь и вновь заклинали они...и впитал в себя этот Андрюша все эти "великие" идеи украинского национализма.
Звоня в Киев - своим киевским друзьям, Андрюша моментально переходил на "ридную мову", зыркая на окружающих взглядом - есть ли ненавистники Украинской державности вокруг, кто открытое недовольство высказать посмеет? Ах, кацапы, какие мерзавцы - как смеете вы на своем поганом наречии розмовлять на вильной Украине. Видел Анрюша, как лица русские бледнеют от потаенной злобы - и ликовал: "Наша власть ныне! Наша!"
И смывал поутру непонятно как попавшее дерьмо со своей блестящей машины и проклинал проклятых русских.
-Ребята, - сказал Анрюша, - я вашему начальнику сказал, чтобы машина была готова к четвергу. Так что постарайтесь.
-И что? - Пашка снова пнул правое колесо. - Вы сказали, и что?
-Я вам деньги плачу.
-А радиатор новый сейчас по волшебству прилетит? И крылья, и капот?
Андрей Владимирович выразительно посмотрел на Пашку. Во взгляде ясно читалось величие расового превосходство истинного украинца над тупым москалем.
-Вам, молодой человек, работа еще нужна? Или уже нет? Сейчас я с вашим начальником все это обсужу.
Пашка, у которого уже здорово чесались кулаки, сделал было шаг вперед, но Игорь перехватил его руку и сказал:
- Будут запчасти - сделаем.
Когда Андрей Владимирович повернулся, чтобы вновь заговорить по телефону - важным, хорошо поставленным голосом депутата поселкового совета небольшого крымского городка, произнося напыщенные и корявые слова придуманного языка титульной нации, Игорь позвал Пашку перекурить и у стены автосервиса, освященной жарким августовским солнцем, спросил:
-Оно тебе надо? Нет, он мудак, конечно, я бы ему в табло прорядил пару раз... Или в разы больше. Чего ты на него взъерепенился? Шеф - ты же знаешь, он за "украинсьтво".
Пашка, сунув руки в карманы брезентовой куртки, оставшейся у отца еще с советских времен, а теперь им приватизированной, пожал плечами. Игорь был старше его лет на десять, спорить вроде как бы и смысла не было - опыт, как и мудрсть с годами приходит. А бывает, годы приходят одни. Поежился, и ответил:
-Достало, веришь, нет?
-И чо? - Игорь затянулся и выдохнул дым в сторону Солнца. - Живи и дай жить другим. Как в песне поется.
-Чего? - Пашка недоуменно посмотрел на Игоря.
- Ну, это типа того... блядь в Крым приезжает на заработки - симпатичная, ноги, жопа, сиськи - все как полагается. То есть, дискурс в наличии - все как Олег Пелевин описал. А тут вот раз - и жопа ее совершенно не востребованной оказывается.
-Какой Пелевин? - Пашка сплюнул и выбросил окурок. - Игорек, ты пацан правильный, конечно, но чо за хрень несешь - иногда вообше не вдупляю.
Игорь достал новую сигарету из пачки.
-Тут, братан, главное не дискурс, описанный Пелевиным, а жопа. Вот смотри - проходит мимо тебя девка. Симпатичная, с ногами, с жопой. Ты в первую очередь на что смотришь?
-Ну... на ноги и сиськи. - Пашка посмотрел в сторону мастерской.
-А в глаза?
-А что - глаза?
Игорь затянулся и посмотрел на товарища.
-А что - глаза? Глаза, как древние говорили, зеркало души. Ну вот, смотри. Идет баба. Ноги, как говорят, от корней зубов растут, сиськи - пятого размера. Жопа - опять же, красоты необъятной. И видишь ты, что готов ей свою месячную зарплату отдать - лишь бы либидо свое на ейных грудях упокоить.
Пашка прямо поежился от представленных образов.
-И что?
-Ну видишь ли...есть причина. Вот ты хочешь отдать за мгновение с этой блядью свою зарплату - но объяснить за что - не можешь. За жопу? За ноги? За сиськи большие? Ничто из этого, по отдельности, никак тебя не возбуждает. Блядей, сам знаешь - много. Но только совокупность некоторых их качеств возбуждает тебя. Не больше.
-Не понял. Ты чо, думаешь, я за большую жопу месяц готов работать?
Игорь усмехнулся.
-Друг мой... Игорь смял пачку и бросил ее в густо росшую траву. - Работать ты готов только за то, что у тебя возникает возможность мысли о возможности обладать этой жопой. Только вот попробуй объяснить - нахера она тебе нужна, эта жопа?
-Ты чо...- начал было Пашка, но тут вдруг задумался. Мысль о смысле обладания жопой с сиськами обрела некую реальность и он подумал - а и в правду, нахер нужна такая жопа? Нет, если только нахер - тогда да, а так- ну что от нее толку...
Игорь улыбнулся и посмотрел на Пашку.
-Я гляжу, ты совсем уже нить разговора потерял.
-Да ладно. Типа, работать для того чтобы иметь возможность желать чью-то жопу - тупо?
-Пошли гайки крутить, жополюб.- сказал Игорь. - Я тебе потом объясню.
Глава Вторая.
Алена лежала на диване.
Она страдала.
Сиськи, которыми природа щедро одарила ее мать, не росли. А жопа - которая из маленькой, крепкой орешинки постепенно превратилась в переспелый персик - продолжала рости.
Девяностолетняя бабушка заглянула в комнату и спросила, проявляя заботу:
- Алена, я суп сварила. Будешь?
Алена мысленно вздохнула. Суп - если это можно было назвать супом - бабушка сварила три дня назад. Но вспоминала о нем она каждые пять минут.
Алена перевернулась на спину и взгляд ее уперся в потолок.
Известковая побелка стала серой за восемнадцать лет - после смерти деда.
Дед, покойный ныне, гонял своих непутевых детей и внуков - даже умирая, лежа на старом, пружинном диване, вывезенном из Восточной Пруссии в послевоенные годы, он, большой и грузный человек, прошедший войну - ругался матом на бездельников и бездельниц, топчущих полы выстроенного им дома, где каждая половица была им собственноручно остругана трофейным стругом, в просторечии - рубанком, найденным им в разрушенной германской усадьбе.
И белили, и красили дом, и ремонтировали его дети и внуки. И дом стоял, и жил, и кто бы о нем сказал плохое слово - что дом запущен и заброшен и сравнять бы его с землей, чтобы никто и не вспомнил - никто не осмелился бы. Дом был полон голосами детей, внуков, крепкозадых невесток и не было в нем печали.
Но дед умер. Похоронили его в каменистой Крымской степи и дом погас. Истлела в нем искра жизни. Бабушка старенькая то в беспамятство впадала, то вспоминала о том что было пятьдесят лет назад - при советской власти еще - и от этого еще грустнее и страшнее было...но не Алене.
Такие мысли Алене в голову не приходили.